Анна Морозова

Надо жить

Женские истории

© Морозова А., 2024

© «Центрполиграф», 2024

© Художественное оформление серии, «Центрполиграф», 2024

Часть первая

Настя Перфильева

За творчеством Земфиры Настя следила всегда, хотя чувства оно вызывало двойственные. Долгое молчание – целых восемь лет – где-то на краю сознания беспокоило ее, когда она слышала о Земфире. «Разве ей нечего больше сказать? Или она не хочет? А почему?» – думала она. Неужели и так бывает? У человека есть такая возможность быть услышанным! Уж она, думала Настя, не сидела бы молча. Когда она узнала о выходе последнего альбома со странным неблагозвучным названием, то обрадовалась. За Земфиру, за всех поэтов и даже за себя: если у Земфиры получилось прервать затянувшееся молчание, значит, и другие смогут. Даже, может быть, и такие недопоэты, как Настя. Но через радость просачивались тревога и недоумение. Ей не нравились название и оформление альбома, чем-то чужим веяло от списка песен – слишком кратко, слишком англоязычно, слишком актуально. «ОК», «Камон», «Крым», «Абьюз» – о чем эти песни? И она почему-то тянула с прослушиванием альбома, не читала отзывы в Сети. Потом ей попалась фотография Земфиры: ввалившиеся щеки, отчаянный взгляд. «Послушаю вечером», – решила Настя.

Антон был на тренировке, потом собирался в гости к другу. Она дала ему денег на такси и разрешила сидеть у Матвея допоздна. Устроилась на диване, поставила рядом с блокнотом бутылку вина, бокал, шоколадку. Первая же песня «Таблетки» показала, что с антуражем Настя не угадала. Она не стала наливать вина, открывать шоколад. Придвинула карандаш и начала машинально чертить в блокноте, проваливаясь в неровный, жесткий, местами истеричный ритм песни. Получилось что-то типа скачущей кардиограммы. «Ослепший кто-то прячется в яме, ему помочь нужно и хочется, только как?» Она дослушала песню и вдруг расплакалась от жалости к этому кому-то, к себе, к Земфире. Встала за бумажными платочками, высморкалась, чуть успокоилась. И погрузилась в жесткую, тревожную мелодию песни «ОК». Под зигзагом из песни «Таблетки» она нарисовала лицо девушки с большими глазами, чуть похожей на Земфиру, и прическа – наклонный зигзаг – ей подошла идеально. Вместо туловища пристроила дом, трапециевидная крыша которого начиналась сразу на месте шеи девушки. Получилось похоже на матрешку. Образ был добрый: «Дом стоит, свет горит, все о’кей, я о’кей». Только музыка кричала, что все совсем не о’кей. Настя остановила воспроизведение и какое-то время сидела в тишине. Потом поставила третий трек.

«Этим летом» – про пандемию? Похоже. В блокноте появился аквариум, на дне сидит рыба с растрепанным плавником и пишет дневник. «Мои дневники – какая-то боль, какая-то злость, записки со дна». Ей настолько отозвались эти строки, что она опять остановила запись и с минуту сидела молча, пририсовывая к дневнику вертикальный ряд пузырьков воздуха. «Записки со дна». Возможно, есть надежда от него оттолкнуться и всплыть? Или там уже обустроено уютное место с креслом-качалкой из «Икеи» и кучей красивых блокнотов?

Следующая песня под ироничным названием «Пальто» оказалась про расставание и про чью-то смерть: «Закончится крик, и кто-то умрет». Крик вместе с неторопливым «по на-бе-ре-жной» почему-то вызывал ассоциацию с «Криком» Мунка. Умрет – как? Прыгнет с моста? И «закончится крик»? Песня показалась Насте очень личной, почти дневниковой. Но зацепила она не этим. На словах «и прочитать стихи, даже если они плохи» она вздрогнула, и мост в ее блокноте получился кривобокий. Вот! Это прозвучало для нее как индульгенция, не меньше. Осталось где-то взять того, кому можно вот так просто прочитать свои стихи, не боясь показаться смешной и нелепой. Настя нарисовала под мостом небольшие волны и красивые солнечные блики. Ей вспомнились строчки Цветаевой: «Дни мои, как маленькие волны, на которые гляжу с моста». Да, они в чем-то похожи. «За всех – противу всех». Все против нас. Мы против всех. Все, хватит пока Земфиры. И вообще, наверное, хватит Земфиры. Да. Настя поняла, что ни одну из этих песен переслушивать не будет, и дослушивать альбом тоже. Ладно, пора звонить сыну и выяснять, на каком он этапе. Удивительно, но ей теперь даже хотелось, чтобы он нарушил ее одиночество. Чтобы не оставаться наедине со своими мыслями – это слишком больно. Или она до чего-то додумается и окажется перед необходимостью начать действовать. «Сейчас главное сын. Такой возраст… А у меня еще есть время».

Сын. Ее боль, ее тревога. Он слишком быстро вырос. Настя оказалась совсем не готова к его тринадцати годам. Ладно бы восемь, а лучше даже пять. Любознательный дошкольник, с которым можно ездить в зоопарк, а потом вместе делать на куске фанеры из пластилина и палочек от мороженого выгульную площадку для фигурок зверей. И чувствовать, что они есть друг у друга. «Я не считаю, что ребенок – это смысл жизни», – как-то сказала она соседке Ире, с которой подружилась, когда почти одновременно родились их дети. Но, конечно, он был ее смыслом жизни. Не потому, что это ее ребенок, думала она, а потому, что он такой замечательный. И еще – у него больше никого и нет особо. Хотя отец всегда брал его на себя два будних вечера, а бывшая свекровь, когда ушла со службы, стала приглашать внука к себе на выходные и часть каникул. Они ладили друг с другом. Бабушке нравилось в нем именно то, что беспокоило и дезориентировало Настю: его большой уже возраст, его самостоятельность, независимость суждений, непонятная логика, бесящий юмор, чуждые ей интересы. С бабушкой они разговаривали, спорили на равных, обсуждали политику, даже вместе играли в компьютерные игры. Делали вдвоем ремонт, где главной рабочей силой был именно он, ее малыш, который говорил подростковым басом: «Ба, оставь, куда потащила? Я сам перенесу». Настя в этот момент разговаривала с ним по телефону и была поражена, как прозвучала эта фраза: заботливо и снисходительно. С ней он так никогда не говорил. Ее бесило, каким тоном он заявлял: «Я в воскресенье к бабе Рае скатаюсь, она жалюзи в кухню купила, нужно помочь разобраться». Да что, твоя баба Рая, с ее логическим мышлением и математическим умом, не повесит эти несчастные жалюзи? Он поддерживал бабушку и в попытках бросить курить даже подарил ей книжку Алана Карра, после которой она продержалась почти год – до смерти своего мужа от инфаркта. Они хотя и были давно в разводе – свекровь его когда-то выгнала, не простив измены и не побоявшись взять на себя ответственность за двух сыновей, но относились друг к другу с уважением. Как шутил про своих родителей Игорь, бывший муж Насти, «мама уважает папу, папа уважает маму – мои родители уважаемые люди!». Он был старшим сыном, и где-то в возрасте Антона его отец уехал в другой город. Он так и не смог до конца простить ему измены, а маме – того, что она его выгнала. Это не помешало Игорю повторить ту же схему. Только единственному сыну было около десяти, когда Настя уехала с ним на съемную квартиру, узнав о служебном романе мужа. На развод подавать не стала, просто уехала. Она всегда имела серьезную финансовую поддержку от него и от свекров, в отличие от бабы Раи – ей в свое время пришлось рассчитывать в основном только на себя. Свекор тогда от расстройства, что оказался по сути выкинут из семьи, от стыда перед сыновьями стал мотаться по разным городам, работам, женщинам… Даже чуть не спился, но вовремя понял, что происходит. Вернулся в родной город, наладил отношения с женой и младшим сыном Мишей, насколько это было возможно. Настя этого Мишу всегда недолюбливала, считая, что из-за него обделяют вниманием Игоря. А вот старший сын, муж Насти, не простил отца. И Настя была уверена, что он уж точно не повторит его ошибки. «Гены, наверное», – вздохнула тогда свекровь. И прибавила: «Разводишься? Боишься, что не сможешь простить? Правильно боишься. Лучше сразу, не так больно. С Антошей помогу, чем смогу. Деньгами точно, обещаю. И отец сына не оставит». В итоге они так и не развелись.